|
<<<
обратно к гл.
странице КАРАВАННОЕ
Караванное
|
Меж блокнотных страниц
отыщу василёчек завядший.
И накатит, нахлынет промчавшихся лет ерунда!
Вятский северный край, я же – твой! Я, практически, - вятич!
И во взоре моем – рек твоих ледяная слюда!
Эти реки меня и в разлуке берут за живое,
В заливные луга добавляя слезы разливной.
Я уеду туда: за Тужу, за Пержу и за Вою!
Я уеду туда и сольюсь, наконец, со страной.
Сергей ПЛОТОВ
Закат над
Караванным. Картина Юрия Лямина. |
 |
Кто не знает этой
стародавней присказки - "за Тужу, за Пержу и за Вою", - тот не вятский
человек! А земляку скажешь: "Я еду в Вою", так он с ходу выстроит в
логическую цепочку недостающие названия населенных пунктов Кировской
области. Село Пержа, правда, по случаю неблагозвучия еще в 1936 году
переименовано в Первомайское. Но старики не отрекаются от изначального его
имени. И то сказать, разных "Первомайских" на просторах страны пруд пруди, а
Пержа родимая - одна. Как и Воя...
Из романа Сергея
Алексеева
"Рой"
— Проснись, паренечёк, Тужа будёт!
Он
вышел в Туже — районном центре, — когда вечерние сумерки, придавленные
низким небом, напрочь закрыли село. Почему-то сразу вспомнилась отцова шутка
по поводу названия вятских сел.
— Как поеду за Тужу — за Пержу и за Вою!
Последние два села были настолько далекими, судя по рассказам отца, а дороги
такими плохими, что Тужа считалась чуть ли не последним местом, где еще
кое-как можно жить человеку. И по его же рассказам он знал, как и куда
ехать. Сколько раз, напоминая ему «заскочить в Россию», отец заново
объяснял, как добраться до Стремянки. Объяснял так, словно недавно вернулся
отсюда и видел все своими глазами. Но ведь он не был никогда здесь! Опять
гены?
От
Тужи до Стремянки оставалось тридцать километров по дороге, которая вела в
село Караванное. Отец так и наказывал — спрашивай дорогу в Караванное,
всякий покажет, поскольку село и раньше было известное, богатое, теперь-то
уж, поди, городом стало. Однако, даже зная дорогу, на ночь глядя
отправляться в Стремянку не было смысла. Сергей прошел по улице, отыскал Дом
колхозника, помещавшийся в большой старой избе, и попросился переночевать.
Его поселили в комнате, где стояло с десяток кроватей и какие-то мужики, по
виду шабашники, играли в карты и пили вермут. Сергея позвали в компанию,
предложили отхлебнуть из бутылки, он отказался: начнутся расспросы,
разговоры, а хотелось молчать. Смотреть, думать и молчать. С того момента,
как он вышел из поезда в Кирове, вдруг обострились чувства и все окружающее
стало восприниматься в каком-то своем первоначальном смысле. Дождь казался
не сыростью, не промозглой мокрядью, а дождем, который сеял, сеял по земле
влагу, напитывая ее, и был нужен. Было нужно низкое небо, грязные улицы и
расхристанные деревянные тротуары села, потому что это — Тужа, место, где
еще кое-как можно жить человеку. Дом колхозника был домом, куда пускали
переночевать, где сидели такие же, как он, мужики и пили дешевое и сердитое
вино. И борщ в столовой по соседству был необычайно вкусным, наваристым,
густым, тарелка такой глубокой, что, кажется, три пота сошло, пока выхлебал;
котлета оказалась сочной, в меру мягкой и огромной, с мужскую ладонь. А хлеб
и вовсе таял во рту, и можно было есть его, как пирог, без борща и котлеты.
Все воспринималось без всяких поправок и ссылок, таким, каким было, есть и,
наверное, еще долго будет.
Ночью он несколько раз просыпался, резко приподнимался на кровати,
осматривался, с испугом думал — где я? Почему здесь? Мужики играли в карты,
пили вермут, горел свет. И Сергей сразу вспоминал, что едет в российскую
Стремянку, вжимался лицом в теплую, нагретую подушку и сразу засыпал. Где-то
под утро ему приснилась светлая речка Пижма с цветочными берегами, какие-то
незнакомые люди, которые искали Катю Белошвейку. Сергей ответил, что Катя
живет не здесь, а в сибирской Стремянке, но люди все равно подбегали к нему
и спрашивали.
Утром он спросил дорогу на Караванное у дежурной, и та подробно рассказала,
почти целиком повторив рассказы отца. По шоссе он вернулся назад, за Тужу, и
свернул за разбитый, истерзанный большими машинами проселок. Липкая, красная
грязь снимала на ходу башмаки, брызгала на штанины, на полы плаща и,
засыхая, оставляла бурые пятна. Он подвернул брюки, но это не спасло.
Ботинки превратились в комья глины, и отмыть их или хотя бы оттрясти,
отделаться от вездесущего краснозема было невозможно. Едва дотащившись до
первой деревеньки, он постучался в крайнюю избу и попросил сапоги.
Маленькая, сморщенная старушка горестно поглядела на размокшие ботинки и
достала из подпола пыльные резиновые сапоги.
Томск — Вологда, 1983–1986
Текст с
сайта по адресу:
http//www.lib.rus.ec/b/161599/read
|
