Владимир Крупин

Святыня

Раздумья о насущном

— Война, парень ты мой, война, что сделаешь, война, - повторяет Николай Иванович, ведя меня за околицу деревни Полунино. - Это ведь представить и то невозможно, сколь тут полегло.

Мы стоим у края огромного поля.

— Ржев видишь? — продолжает Николай Иванович.—Туда — Волга, туда — Старица. Оттуда Настя моя. А в Торжке педучилище окончила. Я тоже тверской. Под Зубцовом первый бой принял. Там, где сейчас плотина. Медаль получил, «3а боевые заслуги». Семнадцати лет ушел. Сто восемнадцатая стрелковая дивизия. И воевал до Победы. А с сорок шестого здесь. Еще избушка цела, где Настя преподавала, там мы и жили. Ученики были ровня с ней по возрасту, а то и старше. Вот как война отбросила. Был колхоз имени МЮД, поля в минах, столько людей на них подрывалось. До сих пор смерть таится, вот только что недавно случаи были. Читал об этом в «Огоньке»? Настя всегда с учениками проводила беседы — ходить только по дороге. Приехали в Полунино - одни ямы от бомб, деревья горелые да остатки печей..

Стали обживаться. Блиндажи разбирали и ставили избы. Первые березы на могиле сажала Настя с учениками в сорок восьмом году, скоро и березам сорок лет. И на пенсию вышла, и я пенсионер. Можно бы уехать, да уж куда мы теперь от этой могилы?

— Николай Иванович,— прошу я,— давайте вернемся, мне надо текст с могильной плиты списать.— Я прошу еще и потому, что у памятника мы оставили моего друга. В мо­гиле его отец. Другу надо было побыть одному.

Мы целый день добирались из Москвы до Ржева, потом из Ржева до Полунина и много о чем говорили! Друг с тоской признался, что не знает, как воспитывать сына, потому что сам рос без отца. «А был сын на могиле дедушки?» — «Да». – «Ты ему рассказывал про бои под Ржевом?» - «Еще бы. Он и сам чуть что прочтет или по телевизору услышит, сразу: «Пап, правда, будто Гитлер говорил, что потеря Ржева равна потере половины Берлина, что против наших были отборные эсэсовские части?» А поехал сюда в этот раз один - у него школа. Спрашиваю, что дедушке передать. Говорит: «Ты через Москву поедешь, купи кроссовки». И нарисовал фломастерами, какие брать…»

— Вот строит же совхоз двухквартирные коттеджи, ведь можно одну половину какого-то выделить для музея, раз уж так со школой получилось,— говорит Николай Ива­нович, остановившись у могильной плиты. Она завалена горой цветов. Мы временно освобождаем от них надпись.

Я      начинаю       списывать:

«Здесь похоронены солдаты, сержанты и офицеры 5-й, 10-й, 16-й, 20-й, 24-й, 32-й, 37-й, 43-й...»

— Давай, буду диктовать, ты быстрей запишешь,— пред­лагает Николай Иванович.—Записывай дальше: 52-й, 78-й, 107-й, 111-й, 143-й, 178-й, 182-й, 183-й, 210-й...

Страницы блокнотной не хватило, чтобы только номера дивизий и бригад переписать.

— Теперь, парень ты мой,— заканчивает диктовку Нико­лай Иванович,— давай проверим, правильно ли записал. Точность нужна: тут десять тысяч бойцов и командиров один к одному лежат,

— Нет, больше. Уже давно больше,— сказала Анастасия Михайловна, когда мы, иззябшись на ветру, пили чай вме­сте с нею и Николаем Ивановичем.— Отогреетесь — схо­дим, покажу...

Мы замолкаем. Я уже знаю, что материалы, стенды, аль­бомы крохотного музея, сделанного А. М. Калошиной, учительницей здешней начальной школы, сейчас вынесены из школы и музейчик прекратил свое существование. И это еще одна из причин, почему я здесь. Давно собираю материалы о своих земляках-вяти­чах, и когда речь заходила об Отечественной войне, о не вернувшихся с нее, то очень часто назывались именно эти места. А друг мой каждый год ездит на могилу к отцу. Он и рассказал об Анастасии Михайловае, о ее беде.

— Кому-то музей помешал,— говорит она.— А ведь кто бы ни приехал, знают—не в сельсовет, не в правление на­до идти, а в школу: здесь и списки, здесь мы и рассказы­вали о боях. А на девятое мая готовили композицию. Всегда читали Твардовского «Я убит подо Ржевом». Редко кто крепится, все плакали. Потом идем в школу, смотрим фотографии, альбомы, стенды. Потом кто что привез, общий стол, поминки. Мне уже многие десятки людей родными стали. К сорокалетию Победы ограду сделали, мост через Холынку... А сколько историй накопилось! Сижу раз одна. Коля зa дровами уехал, а двадцать километров, за день не обернешься, стучат. Дождь был, темно, вот как сегодня, открываю: человек весь мокрый: «Здравствуйте, я из братской могилы...» Оказалось, на него была похоронка и в списках здесь значился, а остался жив. Куранчев Николай Григорьевич, пулеметчик.

— Знаю, знаю,— подтверждает друг.— Они еще в Об­разцове друг друга знали — Куранчев и одна женщина. Она тогда, в войну, девчонкой была, сиротой, вот солдаты ее и подкармливали. Куранчев нашел место, где пулемет­ное гнездо его было, стал копать и выкопал круг и пуле­метную ленту.

— А как по братикам убивался,— вздыхает Анастасия Михайловна, — по своим пулеметчикам. Все приезжал,- а последнее время не был. Уж не случилось ли чего?

Квартирка Калошиных — пристройка к школе. В школе два класса. В классах примерно по десятку парт — неком­плектная школа. Чисто, тепло. Знакомые с детства круг­лые печи-голландки, горячие на ощупь. Николай Иванович видит, что я коснулся печи:

— Кто истопник, спроси. Я истопник. В четыре часа утра топил, до сих пор жар держат. Не дадим, парень ты мой, деточкам замерзнуть.

Кое-что хранится в шкафу одного класса. Это реликвия: гильзы, медальоны, пластмассовые пенальчики, значки, ремни. Тут же подарки музею.

- Сижу у телевизора, погоду передают, называют край, область, город, я сразу вспоминаю: есть оттуда.

И вот эти тетради. Четыре. В тяжелых красных корках. Анастасия Михайловна кладет их на стол. Типографским способом по алфавиту бесконечные списки фамилий.

— А первые списки были в сельсовете, написаны от руки. Три огромные книги, — вспоминает друг.— Я когда доискался, что отец похоронен здесь, приехал в сельсовет. И вот не забыть — девушка листает, листает, прямо вечностью показалось, там же не все по алфавиту было, там же из разных могил свозили в пятьдесят третьем в одну...

— Да, свозили. И то: все поля в могилах и минах, и сил ухаживать за каждой могилой не было. Которые были ближе к Залькову, тех туда свезли, там пятьсот человек, списки тоже составлены,— объясняет Николай Иванович.

— И вот,— продолжает друг,— она листает, я жду, страшно было. И страшно найти, а не найти, может, еще страшней. Нашла, показывает: «Да, да, вот запись: смот­рите, все сходится. Я смотрю, ничего не вижу, строчка дро­жит, плывет. Потом, Анастасия Михайловна, помните, с вами встретились?

— Как не помню. Я гляжу, кто-то новенький у моих бере­зок, а дело к ночи. И подошла, и ночевать увела. А еще что покажу... Вот снимки, недавно захоронили останки се­мерых, мелиораторы нашли. Видите, люди на этот холмик цветы кладут.

— А когда музей прикрыли?

— Четырнадцатого октября прошлого года. Говорят: тебе, Михайловна, легче будет. А мне не легче, мне стыдней. Ездила нынче в Старицкий район, в селе Покровском мо­гила бурьяном зарастает, там пятьсот солдат захоронено.

Анастасия Михайловна достает из шкафа альбомы.

В них фотографии   тех, кого разыскали родственники.

— Пономаревы из Торжка. Братья-близнецы, похожи, правда? Авенира убило, Валерий подошел к нему прощать­ся, и тут шальная пуля его скосила. Так, замертво, на брата упал. Мать все приезжала, умерла она в прошлом году. Токарев Дмитрий Степанович, механизатор, в войну танкистом был. Он из села Черепаново Кировской области, погиб у деревни Лазарево. Танкист Серемин Григорий Васильевич, десять раз водил танк на Полунино. А вот наша Аня...

Девичье лицо необычайной красоты открылось взгляду. Такая душевная чистота в глазах. Сердце сжалось: совсем девочка.

— Анечка наша Карабанова. Она из боя под Галаховом вынесла сто пятьдесят раненых...

Как же так, думаю, такая красота и убита?..

— Идемте на веранду,— зовет Анастасия Михайловна.

Но уже надо зажигать свет: осенью рано темнеет. На ве­ранде холодно, сквозь одинарные рамы дует. Сюда после закрытия комнаты Славы, как называли экспозицию в классе, вынесены стенды и крупные экспонаты. И снова лица, лица. Анастасия Михайловна показывает стенд «Достойны славы отцов». Вверху—фотографии убитых лейтенанта Иванченкова и рядового Гребнева. А внизу — их сыновья, космонавт Александр Иванченков и поэт Анатолий Гребнев.

— Саша приехал к нам, когда еще был студентом. В дождь, ботиночки легкие, гляжу издали — плачет, уби­вается. Домой привела, обсушили. Обратно идти Николай Иванович старенький плащ отдал. Потом всегда приезжал, а когда в космос да раз, да другой слетал, в славу вошел, ду­мала, перестанет приезжать — некогда. Зря плохо думала, каждый год приезжает. Дочку с собой привозит.

И Толя мне, как родной, давно ездит. Его проникновенные стихи об отце в книге про Ржев помещены. «Я снова сорвусь и поеду, гонимый сыновней тоской, по старому горькому следу в деревню за Волгой-рекой».

Уходим с веранды. В доме Николай Иванович заварил чай. Я обжигаюсь, пью чай, но все не проходит дрожь.

Что это такое? Кому помешал крохотный школьный му­зей? Почему то и дело приходится доказывать, что отно­шение к прошлому определяет нравственность настоящего? За день до поездки сюда был я на московском заводе Динамо у могилы героев Куликовской битвы Пересвета и Осляби. Да попробуй еще попади на этот завод. Просто теряешься, как будто те, кто тормозит реставрацию памят­ника, умирать не собираются. Цех был — вывели цех, но тут же новый построили, компрессорный. Теперь рядом с па­мятником-часовней собираются ставить еще один. А рядом Симонов монастырь, куда должен проход от захоронения пройти, там все гаражами залеплено...

И ведь кабы не умели делать. Та же битва Куликовская. На моих глазах из праха, из руин встала церковь Рождества Богородицы у впадения Непрядвы в Дон. Дело ведь не в культовом памятнике. Именно там захоронения павших в Куликовской битве. Но опять же — не отмечены их границы. Куда прийти, где цветы положить?

К 600-летию Куликовской битвы скульптор Клыков сделал ворота. Причем ему их и заказывали, и ворота получились прекрасные, двухстворчатые, литые, символические: единение воина и крестьянина, образы матерей и жен. Установить их хотели на улице Степана Разина, именно по ней от Спасских ворот Кремля шло войско на битву. Юбилей в 1980-м году прошел, сейчас 1986-й, где ворота? А разве не чудовищно звучат заверения авторов проекта Ржевского водохранилища о том, что оно зальет солдатские захоронения лишь частично. Речь идет о спасителях Отечества, как можно посягнуть даже на единственный холмик под солдатской звездой?

Вот такой внутренний монолог произнес я тогда за чашкой чая. Вслух не решился: зачем же душу добрым, хорошим людям бередить, ведь они-то верны памяти, честно, как могут, служат ей? А потом, как ни отговаривал Николай Иванович, пошел в поле, где сложили головы сооте­чественники.

И снова нахлынули мысли о наших долгах перед павшими за нас, и вообще о памяти. Ведь ничего же не будет без памяти. Счастья без нее не будет, совести не будет. Молоч­ные реки потекут, а если сын, если дочь, если внуки забудут о прошлом, зачем эти реки? Ну не всё же так плохо. Вон и Анастасия Михайловна говорит, что уже не только внуки убитых, нынче и правнуки приезжали. Но почему так тяжело порой доказывать ведомственным людям, что нет ничего важнее памяти, что, побывав у такой братской могилы или в школьном музее, тот же план люди с совестью будут делать, не за деньги, а за совесть и на совесть?

Задумаемся: почему такой живой отклик получило предложение учредить День памяти, почему в многочисленных письмах читатели поддерживают это предложение.

Я шел быстро, запинался за комья земли. Шел, взглядывая то на небо, то на красноватое зарево Ржева, поворачивался к слабому свечению заката, вглядывался в темный восток, откуда завтра, может быть, взойдет солнце. Вспомнил Николая Ивановича, его предупреждение о не разорвавшихся минах и снарядах. И как-то обреченно подумал: а вдруг взорвусь? И отогнал дурацкую мысль. Нет, нельзя, нельзя так думать. Нет Ани Карабановой, некому вынести, некому спасти, надо жить.

Надо жить!

«Правда», 30 ноября 1986 года