|
<<<
К
странице "Ракитовы"
К
странице деревни Бажино
>>>
Ракитов Василий Сергеевич
Участник Великой Отечественной войны.
Родился 25 января 1925 года. Умер осенью 2013 года.
Жил в городе Ревда Свердловской
области (ул. Ковельская, телефон 4 - 81- 86).
Дядя Вася - брат нашей мамы – Коркиной
(Ракитовой) Анны Сергеевны. Старший из детей в семье Ракитовых –
Юлии и Сергея Ракитовых из деревни Бажино...
Позднее будут дополнены эти строки - о дяде Васе и о семье
Ракитовых, а пока – почитаем записки Василия Сергеевича. Привожу
наиболее важные, интересные, как мне представляется, фрагменты из
рукописи дяди (вся рукопись – это полная общая тетрадь). Записи
предварены таким посвящением: «Дорогим, уважаемым внучкам - Евочке,
Юличке Ракитовым от дедушки Ракитова Василия Сергеевича». Этим
родственным посылом к внучкам и предопределены первые строки
рассказа о прошлом.
Повествование перемежается стихами. В рукописи стихи приведены без
кавычек, где-то потеряна рифма, ритм, и начинаешь гадать - уж не сам
ли дядя Вася сочинял? Может где-то и были попытки, но, думается,
все-таки приводятся стихи чужие - записаны по памяти или
переписывались из книг, газет, журналов. Какие для пожилых людей
близкие темы? - война, колхозное прошлое, советское время; какая
литература? - литература советских поэтов и писателей; какие газеты?
- районная газета, газета для ветеранов или тот же "ЗОЖ" (газета
"Здоровый образ жизни", ставшая полем общения пожилых людей). Там и
могли быть почерпнуты стихи, трогающие душу ветерана. Как бы то ни
было - стихи в его рукописи очень органично вплетаются в
повествование, дополняя чувственную сторону воспоминаний - усиливая
щемящую нотку тоски-печали человека и прибавляя высоты его
светлой памяти о прошлом.
 |
 |
Страницы книги (для увеличения картинки кликнуть
курсором на мини-фото) |
 |
 "Эх,
юность моя, юность..."
Из воспоминаний
В. С. Ракитова
Родина
Отец бабушки
Анны Гавриловны - Гребнев Гаврил Степанович, 1887 года рождения.
Участник империалистической войны с Германией, был ранен, лежал в
лазарете в Москве. Мог бы написать для будущего поколения очень
интересно и достоверно, но в то время занимались делом, а не
писаниной и болтовней. Из его рассказа ничего не помню, помню лишь
то, что пришел с Георгиевским крестом и двумя медалями, это видно по
его мундиру на старой фотографии. Служил в Гренадеровских войсках.
Ему, как бывшему солдату, был предоставлен лесничим документ,
позволяющий леснику заклеймить в лесу столько деревьев, чтобы
хватило на дом, двор, сарай и всё бесплатно. Так и было сделано.
Вывозили из леса бревна на конях всей деревней. Вывезли, срубили,
поставили, печь сбили - печи были битые из глины, большие, а из
кирпича печи не складывали, на кирпичные печи не надеялись, слабые и
недостаточно теплые. Помогали силами всей деревни, а власти,
начальство не препятствовало.
Вот так и появилась бабушкина деревенька Устье, подпоясавшаяся двумя
звонкими речками - Ошмой и Пижмой и поэтому получившей название
Устье. Светлое, веселое, радостное было Устье.
Я же вырос в
деревне Бажино. В семье было у нас три дедушки, три бабушки. Дедушка
отца - Андрей Моисеевич. Дедушка мамы - Тимофей Никитич. А рос я
дедушкой Иваном Мокеевичем и бабушкой Елизаветой Емельяновной,
которая была нашим и моим воспитателем - ближе родных бабушек. С ней
я учил уроки, ходил по полям, в лес по грибы, по ягоды, собирать
хворост, т.е. сучки для топки печи. На таганке варили грибницу. Она
знала много сказок, песен и была хорошей няней и защищала меня, вот
почему, вспоминая, больше вспоминаю бабушку Елизавету Емельяновну.
Похоронили ее в селе Караванном и через недели две мне принесли
повестку в Красную Армию. Помню о той, первой германской войне
рассказывали. Однако было, видимо, некогда, все были в работе и не
могли написать для внуков и правнуков. Остались в памяти лишь устные
рассказы… Было все в деревнях, которых не стало - Бажины, Вишкильцы,
Окулинкины, Шоры, Волки, Редькины, Федосиха, Устье, где был всегда
тихий мир дремучих преданий, золотое приволье полей.
Война
1.
Шестнадцать лет мне было, когда началась Великая Отечественная
война. На нас, деревенских ребят, легли все тяжести колхозной и
домашней работы. Отцы и старшие братья ушли на фронт, наши не
окрепшие плечи приняли всю тяжесть, ответственность за горе и
страдание своих родных, за матерей, бабушек, дедушек, так же за отца
Сергея Андреевича, который погиб под Сталинградом, за брата бабушки
Николая Гавриловича.
Каждый день уходили на фронт мужчины из нашей и соседних деревень.
Сколько было пролито слез при проводах, и еще больше - при получении
похоронок и извещений о пропавших без вести!
«Все
сокрушалась старая горько,
Не понимая
смысла вполне:
Это ведь сын
ее, а не иголка,
Как это мог
он пропасть на войне?
Бедная, сколько соседей просила
В Кремль
написать и в военную часть.
Там, может,
что-то слыхали о сыне -
Не навсегда
же он должен пропасть!
И ворошила в
сердце запавший,
Случай услышанный: бабы твердят,
Что воротился
вот так же пропавший,
Из
заграничного плена солдат.
Вроде, и на сердце повеселело,
Кажется, только бы крылья ей -
Так бы
вспорхнула и улетела
К сыну за
тысячи гор и морей.
Парни гармонь на гулянье просили,
Сына гармонь,
да она не дает:
«Вот
погодите, вернется Василий,
Тогда он сыграет тогда и споет.
Может, сыночек с немецкой сторонки
Весточки даже не может послать -
Не говорите!
Ведь нет похоронки -
Значит, придет он мать повидать».
Не
возвратился родной незабвенный!
Дом
опустевший продан на снос.
А на гулянке
гармонь довоенная
Трогает музыкой душу до слез!»
В конце 1942
года и меня призвали в Красную Армию. Провожала меня до Котельнича
Гребнева Серафима Тимофеевна, тетка, мамина сестра. Именно там
находился призывной пункт, где проходили комиссию. На лошадке из
деревни Бажино ехали через Караванное в Тужу, а из Тужи – на
Котельнич.
Караванская девчонка,
А я мальчик
из Тужи!
В Красну
армию поеду –
Ты платочком
помаши!
Тетка сказала: «Куда таких молоденьких берете?» А в комиссии мужчина
сказал: «Мать, пока они учатся - и война кончится». Не сбылись его
слова. А когда я пришел в 1946 году, тетя сказала: «Кого я
провожала, все вернулись».
Эх, юность
моя юность, юность, молодость моя!
Загубила нашу юность всю германская война!
В нашей
деревне Бажино все утешенье в работе искали, для себя и для фронта.
На быках пахали, боронили, дрова возили, корма, сено заготавливали.
Процесс работы в сельском хозяйстве очень трудный. Мы, мальчишки,
тоже спешили на фронт, защищать свою Родину от фашистов. И вот,
внучка, как сказано в стихах:
«В свои
семнадцать лет
Я встал в
солдатский строй.
У всех
шинелей серый цвет,
У всех один
покрой.
У всех
товарищей–солдат,
И в роте и в
полку –
Противогаз да автомат,
Да фляга на
боку.
Я думал, что
не устою,
Что не
перенесу,
Что затеряюсь
я в строю,
Как дерево в
лесу.
Льют
бесконечные дожди,
И вся земля в
грязи,
А ты, солдат,
вставай, иди,
На животе
ползи.
Иди в жару,
иди в пургу,
Ну, что не по
плечу!
Здесь нету слова «не могу»,
А пуще «не
хочу».
Солдату холодно лишь врозь,
А сообща -
тепло.
И чувствую
себя в строю,
Как дерево в
лесу».
Из Котельнича
поездом через г. Горький нас привезли в г. Муром, в полковую учебную
школу, и все мне было впервые.
Смотрели в Армейском клубе оперетку. И запомнился на стене портрет
Александра Невского с подписью: «Кто с мечом к нам придет, тот от
меча и погибнет. На том стояла, и стоять будет русская земля!»
В полковой
школе города Мурома мы изучали пушки калибра 36 мм, 45 мм, 76 мм,
угломер, буссоль, стереотрубу, и все те премудрости, что должен
знать боец красной армии - артиллерист.
Мы были
курсантами и носили бушлаты - ботинки с обмотками. Погон еще не
было, а знаки различия были на воротничках и в петлицах гимнастерок,
и на рукавах шпалы боевые за легендарные дела. «…По этим шпалам вся
Россия, как поезд, медленно прошла».
Строили нас по ранжиру, то есть по росту. Я был в первом ряду
правофланговым.
С первых дней
нужен был запевала нашему подразделению и батарее. Нужен был знаток
строевых песен, потому что песня тоже помогает успеху подразделения.
Поэтому после вечерней поверки в час досуга разучивали песню: «Школа
красных командиров, комсостав в стране куют». Запоминая текст песни,
курсанты одновременно занимались личными делами - кто подшивал
подворотнички к гимнастеркам, а я писал письмо маме. И вдруг слышу:
«Ракитов, запевай!». Я запел, да что-то не так. Командир спросил:
«Как -как?». Я ответил по-деревенски, да еще и с легким матом, хотя
и сам того не хотел… И получил наряд вне очереди - из всех курсантов
первый.
На другой
день командир вел подразделение, Дал команду: «Ракитов, запевай!». Я
говорю: «Опять наряд получу». Запевать не стал, зато узнал
солдатскую теорему: «В строю не разговаривают, а выполняют команды.
Не умеешь - научим, не хочешь - заставим. Один за всех, и все за
одного». В армии это не в колхозе. Ползал по-пластунски, получал
наряды, а все же запевать пришлось. Пели песни: «Белоруссия родная»,
«Тачанка», «Дальневосточная».
Тут я вступил
в комсомол. Дежурил по штабу полка. В обязанности дежурного входила
маскировка окон: очень часто немецкие самолеты бомбили город
Горький, Горьковский автозавод. Однажды, задергивая оконные
маскировочные шторы в штабе полка, на столе опрокинул чернильницу
своим ботинком 43-го размера, облил чернилами бумаги. Всё вытер, а
бумаги сунул в печку. Потом долго переживал, боялся, что пошлют в
штрафную роту.
Вскоре из Мурома нас отправили на тактические стрельбы в город
Чебоксары. Тут я впервые плыл на пароходе через реку Волгу. На
берегу Волги нас обучали ездить верхом на конях. Старшина - кадровый
щеголь, а щеголял он шпорами на сапогах, тогда как у нас были
ботинки с обмотками Обучал нас обращению с конями и езде верхом.
Старшина верхом на жеребце в кругу строя командовал: «Кругом,
треньком марш!», «Галопом марш!», «Рысью марш!». Первое время учеба
давалась очень трудно. Спрыгнешь с коня и думаешь: «Не сяду больше
на него всю оставшеюся жизнь!» А старшина говорил: «Тяжело в учении
- легко в бою».
Обучили езде на конях, привыкать стали, а тут пришел приказ: сдать
коней в город Горький. Ехали строем, пели песни «Полюшко-поле»,
«Я уходил тогда в поход...».
Из Чебоксар до
железнодорожной станций Канаш сто километров. Ехали на конях верхом
по полям, через деревни, пели песню: «Полюшко-поле». А девушки в
деревнях нас поили молоком.
В Канаше коней
погрузили в вагоны. Пошел я на колонку с брезентовыми ведрами взять
воды и отстал от своего состава.
Ожидал попутного поезда, в который посадит меня дежурный по станции.
На вокзале гражданские лица угощали меня ватрушками, пирожками,
яйцами, ведь у всех был кто-то на фронте и каждый говорил: «Кушай
сынок, кушай солдат! Может и моего кто-то так же угостит!»
В городе
Горьком сдали коней. Приехали в г. Чебоксары обратно и там нас сразу
из вагонов повели в баню, а в бане мы увидели на диванах
обмундирование с иголочки - от платочка до шинели. Сразу мы поняли и
закричали «Ура! Мы едем на фронт!». А фронт нуждался в новых силах.
По дороге на
передовую нас бомбили фашистские самолеты. Наш эшелон из товарных
вагонов с двойными нарами резко тормозил, останавливался, с места
набирал скорость. А мы были веселы и пели новые песни - «Я уходил
тогда в поход…», «Огонек».
Мы оказались в
местечке Ленино где-то под Москвой. После учебы нас распределили
вместе с обстрелянными бойцами, побывавшими в боях и госпиталях.
Сформировали отдельный батальон ПТР, вооружили противотанковыми
ружьями системы «Симанова».
Там и приняли
первое крещение. Как говорили бывалые фронтовики, артиллерийская
канонада длилась три часа. Тут я увидел впервые убитых фашистов.
Были с нами
уральцы, они научили своим песням: «Эй, герой, на разведке боевой...»,
"По уральским горам и долинам партизанский отряд проходил...".
Как бывало,
после боя,
Вдыхая дым пороховой,
Посмотришь в небо голубое,
Где облака
плывут над головой.
И в затихшем
орудийном гуле,
Что в ушах
моих еще звенит,
Как будто вся
страна в почетном карауле
Над убитым
воином стоит.
В спокойные
минуты между боями старшие годами фронтовики просили: «Сынок,
запевай нашенскую!». Потом сам стал замечать: в тихие те минуты
задумывались о доме, семье, о детях, женах. Смотришь, заблестит
слезинка на щеке соседа. Тогда не ждал, а сам стал запевать
разудалую «Калинку». Особенно в такие минуты. Ох, как нужны были
шутка, добрый юмор, хорошее настроение, веселая песня…
2.
Наш батальон
ПТР находился на главном танкоопасном направлении, очень часто
приходилось менять позиции, ячейки для ружей копали полукругом, в
форме подковы, глубиной по плечо. Внизу ячейки в ногах - ниша для
боеприпасов и вещевых мешков и отдыха второго бойца.
Все очень
тщательно маскировалось от самолета разведчика «Рама», с которого
нас фашисты фотографировали. Пролетит самолет «Рама» - значит, жди
бомбежки или обстрела из орудий, минометов и ситуацию такую:
Бомбили нас, земля качалась,
Со стен окопа
плыл песок.
У лейтенанта
жизнь кончалась -
Осколок врезался в весок.
Тут смерть
особенно нелепа: цвет молодости!
День весны!
Сомкнул он веки
И у неба
убавилось голубизны...
А фашист шел
на всякие подлости: минировал авторучки, которых у нас русских еще
не было, часы ручные и карманные, оставлял водку, шнапс, и бывало,
что выводил наших бойцов из строя.
А мы ведь были
молоды, но быстро становились обстрелянными, то есть, опытными
бойцами. Это закономерно, ведь цель одна - выжить и победить!
И всем
хотелось дожить до Победы, и все мечтали до неё дожить. Хоть бы
издали глянуть, какая она, хоть слово услышать о ней.
Да, бойцы,
особенно молодые, любили в стихах окопные листовки:
«Где снарядом,
где прикладом,
Где гранатой,
где лопатой,
Где напором,
где измором,
Где обходом,
где походом,
Где тараном,
где обманом,
Смерть неси врагам поганым!»
Вторым номером у меня был боец Кустов, старше меня, дежурил он
всегда утром. Утром хорошо спалось, и поэтому не доверял мне,
молодому солдату, и я всегда дежурил с вечера. Отдыхал утром в нише
у него в ногах. Однажды спросонок слышу, что-то мне на руку брызжет,
такое теплое и липкое, и сильный храп. Ноги у меня сильно придавило,
я с трудом вылез из ниши и понял, что рано утром фашистский снайпер
выследил моего напарника и пулей попал ему в голову. Ночью Кустова
схоронили.
Тут просто бы
хотелось написать про всё, что пережили, а нет - не можешь, если
кому это не дано.
Бывают у меня до сих пор кошмарные сны - это дают о себе знать
«перекрученные нервы». И куда девалось то терпение, что было тогда,
почему стал так близко принимать всё к сердцу, жмёт сердце, то
спазмы в горле, а часто и слезу выжимает из глаз, порой даже по
пустякам по сравнению со всем тем, что пережито.
Всегда валидол держишь при себе. Насколько сильно он действует,
сказать трудно, духовная вера в улучшение, наверно, бывает сильнее.
Наш батальон
ПТР подбил у фашистов самоходное орудие и крупнокалиберный пулемет
(вспоминаю, как был удобен ПТР - стрелял по целям, что тебе
снайперская винтовка!). За это фашист нас накрыл «скрипачом» -
шестиствольным минометом. Нас в своих окопах, в ячейках мотало как
на качелях. Будто вся земля завертелась. Трудно было дышать от
сгоревшего тола, от порохового дыма. А в ушах был гул, как будто
надели наушники.
Сколько нас осталось - не знаю, может, всего пятнадцать бойцов от
батальона.
Пришли мы в овраг, где грели воду на кострах хозяйственные
подразделения. В палатках топились печки «буржуйки» из железных
бочек. Мы мылись в палатках, как в бане. И тут самолеты фашистов
нашли нас по дыму, налетели и выгнали в овраг голых. Кончилось время
ада, иначе не назовешь, домылись, переоделись…
Пришел к нам офицер, которого прозвали "Закупщик". Он набирал
молодых бойцов в разведку, добровольно. Тут я вспомнил дядю
Александра Александровича, брата моего отца. Он пришел с фронта по
ранению, был разведчиком. И на проводах меня в армию сказал:
"Племянничек, в разведку не ходи". Я так и сделал, в разведку не
пошел. Вот и повели нас, троих бойцов, приданных к батальону пехоты,
а по дороге нас остановил капитан Милентьев, начальник связи полка,
и сказал: «Бойцы, кто желает в связь, связистом полевых кабельных
линий?». Я встречал эти провода при перебежках с тяжелым ПТР и
противотанковой гранатой, автоматом с двумя дисками (каждый диск по
семьдесят два патрона), вещмешком, да котелком за плечами. Попадёт
провод под ноги, так упадёшь, бывало. От злости хочешь порвать, а он
крепок - досадно.
3.
Вот и
«Белоруссия родная, Украина золотая», как пели мы в учебном полку
города Мурома.
Белоруссия, а крыши домов крыты соломой, на крышах вьют гнёзда
аисты. В хатах пол земляной, через жёрдочку, здесь же, корова,
телёнок, и тут же спят люди, хозяева хаты. Бань нет, моются в печах.
Умора и только. В Вятской, а нынче в Кировской области по-другому:
бани есть у каждого хозяина. О банях напишу отдельно.
Встретила нас женщина и говорит: «Прошу помочь мне вытащить из
колодца мужа». Это нас даже смутило. А оказывается, муж её скрывался
от преследования оккупантов в колодце. Там была устроена ниша в
сторону, над водой. Он туда и ховался - прятался в опасное время
дня. Получалось очень ловко.
А про солдаток, про жен рассказывают
так:
"Ой, ругала я
судьбу,
Ой, беда
нагрянула.
Принесло ко мне в избу
Немца
окаянного.
Приказал бельё стирать,
Жарить кур награбленных,
А сам улёгся
отдыхать,
Как Адам под
яблоню.
Все бы дальше
так пошло -
Делать было нечего,
Да примчались
на село
Партизаны вечером.
Заметался мой Адам,
Гнётся в три погибели,
Дескать, всё тебе отдам,
Коль спасёшь
от гибели.
Дескать, спрячь меня в избе
В этот час
раскованный.
И открыла я
ему
Свой
сундук окованный.
Влез мой немец
и притих,
Знать, было невесело,
Крышку я закрыла вмиг
И замок
повесила.
А потом зову в
избу
Гостя
жданного:
«Полюбуйся, милый мой -
От
меня приданное.
Посмотри-ка, что я тут
Нынче
отчебучила:
Специально для тебя
Немца
засундучила!"
В блиндаже
почти не спали, говорили. О солдатской доле. Что солдат шилом
бреется, дымом греется, а обед варит из топора сам себе. Не можешь
уснуть - потеплей укройся шинелью и уснешь. Сказывали такой рассказ
об удивительной солдатской шинели.
Шел солдат с
фронта, остановился ночевать в доме у старушки. Она ему говорит:
«Все немцы забрали, нечего тебе постелить». Солдат отвечает: «Я
шинель под голову, шинель под себя, шинелью укроюсь». Старушка в
таком разе спрашивает: «Выходит, у тебя, служивый, три одежки,
может, одну-то отдашь бабке?!»
4.
Вспоминаю
сегодня опять о Якимец Прокопе Романовиче. Связист, который в
блиндаже растоплял печку бумажными патронами от ракетницы. И так
осветило нас в блиндаже ярким светом, как электросварка, что мы все
повыскакивали из блиндажа. Потом я спал.
Всю правду
знает народ, как малая частица многострадального, многотерпеливого
народа и героического. Вот и стал вспоминать и записывать одну
единственную правду, мною испытанную правду, мною запоминавшуюся -
окопную правду, а другой-то я и не знаю.
Вспоминаю
такие моменты, как услышанную впервые чужую немецкую речь: «Ахтунг -
кахтунг камарады!» И пел немец по-русски нашу «Катюшу», и говорил:
«Русь переходи к нам. Пропуск – «котелок», отзыв – «ложка». Будешь
сыт у нас». За ночь перекидывал передатчик к нашим траншеям,
ячейкам, окопам, из своего блиндажа ведет передачу, как будто рядом
с тобой говорит. У нас волосы на голове приподнимали пилотку,
именно, - действовали на нервы и психику.
Стояли в
обороне. Из окопов по одному бойцу из подразделения посылали на
отдых в тыл. И мы ходили к полякам на хутор за салом. У них была
хуторная система, мне очень понравилась хуторная система. И угадали
на пасху, у них тоже куриные яйца красят. Хозяйка нас угощала
блинами. Мы мальчика хозяйки называли «пацан», а он от нас убегает,
жалуется маме. Потом мать говорит нам: «Почему мальчика зовете
«пацан». По-польски у нас - это поросёнок!». Вот такова получается
наша благодарность за угощение. Мы, конечно, солдаты культурной
страны, вежливо извинились и не только за «пацана», но и за другое…
…Та весна
снега сойти заставила
С обжитых
пригорков и полей.
Почему ты
белый снег оставила
На висках
головушки моей?
А что я знаю о
войне? Вот и ничего. Я был рядовым на войне и просто даже смешно то,
что мелкие на вид, глупые эпизоды больше всего запомнишь.
... Ведь мы
все от памяти зависим.
И вот за годом
год война
Из скудных
строк солдатских писем
Уходит в
пухлые тома.
В письмах
писал домой маме:
«Гоним
фашиста-гада,
Тревожиться
мама не надо,
Враг наши
удары изведал,
Мы скоро
вернемся с победой!»
Про отца я
маме не писал, не хотел напоминать о болючей ране, бередить её без
того изболевшее и исстрадавшееся сердце.
... Дороги,
как реки имеют начала.
У них, как у
рек, есть конец, есть причалы.
А жизнь ведь,
по сути, большая дорога,
С надеждою
каждый уходит с порога.
В Белоруссии
есть город Орша и железнодорожная станция Осинстрой. Болотистая
местность, оборонительные рубежи, сооружения, траншеи, блиндажи…
Зимой был вырыт снежный бруствер. А весной среди дня стало
пригревать, и в траншеях, блиндажах появилась вода, местами доходит
до колен. А у нас валенки на ногах так намокли, сушить негде, ходили
на голенищах. В блиндажах вода, носили убитых и настилали, лишь бы
не на воде, на убитых спали. Котелки с супом, кашей выставляли на
бруствер на ночь. Немец за ночь простреляет котелки, как просверлит.
У нейтральной
зоны стоял танк – Т-34. Ползали, из-за него наблюдали за
противниками. А как-то утром там лёд блестел, а на льду на том
лежало по-детски маленькое тело. Тут я вспомнил, как в деревне
бывало в морозные дни: в избе за день полы намерзнут и станут
непроглядные стекла. Очистит мать печурку от золы, дров принесет и
чугунок картошки, поставит на плиту. И поплывет незримо по избе
дымок, горькущий от сырой осины, а мать моя, Юлия Тимофеева,
присядет у стола и вспомнит о моей судьбе… Или об оплаканном отце.
Уже и слёз-то не хватает… И усталая не станет лампу зажигать к ночи.
Фуфайку на печи себе постелет. Этим мама моя экономила время и
керосин для лампы. А в избе, в кутке, просторная кровать, с
подушками пуховыми пустует…
Был
заминирован немцами участок поля, наши саперы не разминировали, а
поставили ограждения с колючей проволокой и с указателями
«Заминировано». А на углу ограждения тропа, на ней лежал убитый
немец с парабеллумом в руке. Семенов набежал на него и так отскочил
назад, что сшиб меня. Потом увидели, что немец замерз, мы взяли
парабеллум.
В эту зиму
было очень холодно. Отбили у фашистов склады с обмундированием
немецким, сукно зеленого цвета, добротное, теплое. Выбрали то,
которое побольше размером и надели на себя поверх своего
обмундирования и стало нам тепло. А увидели нас в трофейном наряде
командиры, да так нагрели, что и своим стало жарко, а смотреть стало
противно на зеленое сукно.
А я вспоминал
бойцам, как у нас в деревне ворожили 14 января на новый год, как
разогревали ладонями своих рук стол обеденный, и он стучал, поднимая
передние две ножки, и двигался, а замечали, сколько раз ударит, т.е.
стукнет об пол, столько годов проживет тот на кого завещано.
Собирались в одну избу женщины, девчата, ребята и пели, что-то вроде
частушек. Пропоют одну частушку, вытаскивают из шапки предмет - чей
он окажется того и частушка. Вот мне запомнилась: «Чашечка
поплывушечка, куда уплывет, там и дом наживет». Я, например, клал в
шапку пуговицу… Девчата на перекрестке дорог очерчивали головешкой и
сидели в этом круге, слушали. Кто с какой стороны услышит звуки, с
той стороны и жених приедет. Девчата в избу заманивают пшеном
петуха, а сами кругом усаживались на лавочки, и к которой петух
ближе подойдет, та и выйдет замуж в этом году обязательно. На новый
год в деревнях было очень весело, и не нуждались ни в Пугачевой, ни
в Леонтьеве. А находились свои таланты на пляски, песни, веселый
юмор, умели повеселиться, умели и поработать от души...
5.
В Польше, в
городе Кельм, нам показывали, что творил фашист там. Лежали кучи
человеческих волос, ногтей, детских ботиночек. От увиденного, мы,
стиснув зубы, еще сильнее и злее гнали проклятого врага в свое
логово.
«Ни шагу
назад»! - был такой приказ, и все его знали, бойцы всех фронтов,
испытали на себе, потому, что участки фронтов увеличивались, а
пополнения не было. Как же держать линию фронта? Однажды несколько
суток держали оборону до прибытия пополнения и не давали
почувствовать фашисту, что нас мало. Приходилось не спать, а бегать
по траншее отмеренные полкилометра и делать вид, что нас много.
Постреляешь, тут же бежишь дальше, вели огонь из пулемета короткими
очередями, из винтовки, автомата, а где и гранату кинешь через
бруствер. Потом даже плечам было больно, второпях не прижимал
приклад к плечу, настукало плечо отдачей.
«Я клянусь: не
ворвется враг в траншею мою.
А погибнуть
придется - погибну в бою».
А на более
опасных участках фронта на ночь пускали электроток по заграждению,
создавался щит, что заменяло бойцов этого участка для резерва.
С польскими
солдатами из дивизии Костюшко встреча так состоялась. Прошел слух,
что фашисты сзади нас - то ли мы зашли далеко, или фашисты обошли
нас - рядовому непонятно. А командиры говорят: «Тылы отстали, кухню
разбили, потому двое суток без горячей пищи». На третьи сутки
вечером вызывают нас, двух молодых бойцов, в штабную землянку.
Начальник штаба старший лейтенант Походяев вручил нам по термосу и
сказал: «Кухня в лощине, быстро обеспечить подразделение горячей
пищей». Мы надели термосы на спины, автоматы на грудь, спустились в
лощину. Но тут началась такая заваруха! Боже ты мой, настоящая
свинцовая метель: стреляли пулеметы, автоматы, пули трассирующие
летели перекрестным огнем, минометы, разрывы вокруг нас. Куда
деваться? И как внезапно началось, так же внезапно и кончилось.
Стало даже жутко от такой тишины. Вышли на грунтовую дорогу.
Вот она,
польская хуторная система, что мне очень премила. Я тут впервые
узнал ягоды «викторию». У нас не слыхали, что можно садить или сеять
ягоды, а тут получился целый рассказ, как я случайно нашел соток 5
или 6, плантацию «виктории»…
Стало светать,
и тут мы встретились на повороте дороги, нос к носу, с польскими
солдатами. По обмундированию приняли за фашистов. В растерянности не
успели снять с предохранителей автоматы, как польский офицер
спросил: «Кухню ищите?». Спросил по-русски. У нас онемело даже тело,
ведь больше всего боялись плена. Оказалось, пришли к польской кухне.
И тут нас накормили, наложили в термосы каши, указали дорогу до
нашего расположения, где нас считали убитыми.
…На нашем
опасном фронтовом пути были трудные водные преграды. Хотя умел
плавать, нырять под водой, но ведь это в своем пруду с деревенскими
сверстниками, а тут… Что за Десна - впервые слышу! Какой плот
попадет, счастливый или не счастливый.
… А тут еще, в
холодной тьме, кричит боец отчаянно,
Что плот не
выдержит, пойдет ко дну,
А мы уже
доплыли, к берегу причалили.
С победою,
ведь мы на берегу!
А тот боец,
что при погрузке кричал во тьму, боясь за нашу жизнь,
Он, больше нас
ликуя, радуясь, твердил свое: «Держись»!
На нем была
шинель с моею схожая, ушанка и оружие бойца…
Десна уж
позади, и много так исхожено, но памяти солдатской нет конца.
А потом были
Буг, Висла, Одер. Одер запомнится на всю жизнь.
При
наступлении, в одном из боев, у радиста Комбарова ранило напарника,
а у меня разбило связь, и мы с Комбаровым оказались у 45-миллиметровой пушки, которая вела огонь по окопам противника прямой
наводкой. Весь ее расчет был убит, у лафета, станины, у панорамы
сидели бойцы как живые. Видно, что тут поработал снайпер. Комбаров с
рацией АРБ-36 (анодная рация батальонная, радиус действия 36
километров) и я забежали по немецкой траншее в немецкий блиндаж. В
немецком блиндаже Комбаров развертывал рацию, а я закидывал
антенну-рогатку на какой то предмет над блиндажом. Вызывал штаб
полка кодом и ключом. А за это время фашисты сравняли траншею с
землей, видимо она у них была пристрелена и специально оставлена. А
блиндаж под тремя накатами толстых бревен, земляные стены обиты
цветными одеялами, пахнет одеколоном… Вышли из блиндажа и увидели,
что вся траншея фашистов сровнялась, и торчат из земли где рука, где
нога.
Нам,
вынесенным с поля боя
И выжившим от
ран,
Стократ дороже
небо голубое
И солнца свет,
и смех ребят.
И пусть до
срока, не по летам,
Нас убелила
седина,
То светит
отражением света
Не уходящая
война.
Чтоб
доказать, кто мы такие,
Каким огнем
опалены,
Нам даже
справки не нужны -
Надежней
шрамы боевые.
|
))
